Красное вино Победы[сборник 2022] - Евгений Иванович Носов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Деда-а!
— Тут я, тут…
Дедушка хватал острогу на долгом шесте и, упершись трезубой остью в льдину, отводил ее зад под струю. Течение медленно воротило громадину, сволакивало с мели и, подхватив, уносило прочь.
— Нечево ей тут делать, — провожал льдину глазами дедушка. — От них потом грязь одна…
Прибежал Сысой, похлебал возле воткнутого прутика, полил на него и улегся под бревнами.
Постепенно засумерило, утонул во мгле, истаял тот берег с лесным загривком на краю неба. И чем заметнее угасал день, тем ярче расцветала зоревой позолотой речная гладь с резкими прочерками бегущих льдин, кругами сыгравшей случайной рыбы.
Вот в светоносном вечереющем небе послышался гортанный переклик. Усталые звуки, иссякая, бесследно таяли в просторах безоблачной выси.
— Гуси! — Дедушка восторженно замер, прижав к темени шапку.
Я распахнул пошире полушубок и в просвет ворота увидел долгую вереницу больших тяжелых птиц, бронзово сиявших крыльями на неспешном махе. Должно быть, завидев воду, стая начала разворачиваться, заметно убавляя высоту. Тысячная цепь, все время менявшая очертания, наконец порвалась на две ватаги, и обе, снижаясь порознь — одна все еще бронзовея в закатном трепете зари, другая — уже подернутая мглистой синью, — перекликались с тревожной озабоченностью, как бы боясь потерять друг друга.
— Уморились… Шутка ли — Росею перелететь! — сочувственно и уважительно сказал дедушка. — Ночлег ищут. Остров али мелкую снежницу на лугу. Вот ведь как у них строго: все полягут без сил, а сторожа будут стоять на часах, тянуть шею, зыркать туда-сюда, пока не сменит свежая вахта. Чтоб никто не подкрался.
— И волк?
— Дак и волк.
— И лисица?
— Куда ж ей, ежели кругом вода…
— А снежница — это чево?
— А это и есть снежная вода. Она хоть и мелкая, а не подойти: шаги далеко слышно.
А между тем река незаметно догорала, невесть когда сошла с нее позолоченная фольга и вода взялась сизой окалиной, переходящей в бархатную тьму по кутным местам.
На подоконнике горничного окна желтым язычком затеплилась керосиновая лампа. Это бабушка выставила ее подсветить нашему делу.
Но дело уже было закончено, и мы оставались на бревнах просто так, отходя в ночь вместе с окружающим пространством. Мир, погружаясь в темноту, не утихал и даже, казалось, являл свое бытие с новым усердием. Невидимо струилась, всплескивала, теребила затопленные ивняки, звенела льдистой осыпью и где-то тяжко ухала земляными подмывами ночная река, тысячеголосо квохтало, цвикало, утино покрякивало, попискивало мелкой птичью бездонное небо, и тихо прорезался, обозначив восток, ясный коготок молодого месяца.
Совсем низко, так, что мне почудилось прохладное опаханье на щеках, пролетели какие-то птицы и донеслись охватистые взмахи широких крыл: вах, ах, вах, вах…
— Чибиса́ пошли. — Дедушкин голос почему-то отдалился.
— А чибис — это чево?
В темной утробе полушубка было тепло, дремотно, и я уже не знал, было ли то явью, когда почудилось свыше: «Братцы, туда ли мы летим?» и «Туда, туда!» — «Тут где-то Чевокало живет…» — «Да тут он, тут! Вон окно в его избе светится!..» Летели кулики…
Кто такие?
1
Дедушка Алексей ходил куда-то с пешнёй, вернулся над вечер — оживленный, пахнущий морозом, в белом окладе инея.
— Все! Стало болото! — оповестил он мальчишески радостно. — Лед аж на вершок. Хоть пляши!
— В самый раз к самовару, — ровно, не оборачиваясь, сказала от стола бабушка. — Садись, чайком обогрейся.
— Завтра, говорю, по камыш надо бы… — возвысил голос дедушка, не отходя от порога. — Будем этак чаевничать, дак и промешкаемся. Всяк того только ждет, чтоб болото схватилось.
Он пересунул на голове вислую баранью шапку, застившую глаза, и вышел обратно в сени, опахнув меня стылым бодрящим предзимьем, повеявшим от его одежды. И оттого, что канавы и лужи сковало льдом и что дедушка пришел весь в инее — и усы, и бахрома его хаджи-муратской шапки, — мне тоже сделалось радостно, как бывает только на праздники.
В оконную продушину было видно, как дедушка выволок из-под навеса салазки, похожие на взаправдашние розвальни. Он смастерил их после того, как свел в колхоз свою лошадь. Сперва переживал, с печи не слазил, даже от еды отказывался. Но потом, отмолчавшись, принес из амбара рундучок с инструментом, навострил топор и принялся тесать копылки, ладить полозья — точь-в-точь как у настоящих саней, только все поменьше, полегче, словно бы для маленькой лошадки. Этой лошадкой и становился сам дедушка Алексей, впрягаясь в санки по разным дворовым надобностям: то по воду, то по хворост в заречную кулигу…
В салазки он положил топор, моток веревки и уже в сумеречном полусвете, усевшись верхом на козелки, взялся отбивать косу. Пройдясь по лезвию еще и оселком, он уложил косу вдоль древка, обмотал мешком и тоже упрятал в санки.
Потом дедушка, измятый морозом, испариной и дорогой, неспешно, отдыхая, ужинал, зачерпывал деревянной ложкой капустные щи с грибами, а я все вертелся поблизости, томимый неизвестностью: возьмет он меня на болото завтра или не возьмет. Спросить напрямую я не решался, боясь получить такой же прямой отказ, а так хоть теплилась надежда, что он все же заметит мою неприкаянность и скажет, смягчаясь: «Ну, ладно, что с тобой делать…» Но дедушка не замечал…
Проснулся я от какого-то беспокойства, докучавшего всю ночь, и, едва открыл глаза, как сразу же испугался, что все проспал. Отбросив одеяло, я подскочил, как ванька-встанька. В проеме кухонной двери оранжево метался отсвет, а на дальней озаренной стене время от времени промелькивала угловатая тень: это бабушка уже растопила печь и орудовала рогачами, переставляя и пододвигая к огню горшки и чугунки. Но дедушки не было ни слышно, ни видно. «Уехал!» — похолодел я и, босый и голопопый, испуганно выбежал на кухонный свет.
— Гляди-ка! Воробей из-под застрехи! На огонь залетел! — завосклицал, заудивлялся дедушка. Он сидел на припечке и в неверном свете пылающей печи пришивал к полушубку пуговицу. — Пошто в этакую-то рань? Еще и петухи, поди, не кукарекали, а он уже — здрастье вам. А-а?
Вместо ответа я залетел прямо на распластанный по коленям овчинный кожух и обхватил дедушку за шею.
— Ты чегой-то, чего?! — Дедушка отвел в сторону руку с иголкой. — Все мое
